Репрессии открыли в нашей стране портал в ад — потекли реки доносов и анонимок. Каждому второму не терпелось свести счёты с недругом или подпортить жизнь соседу. Впрочем, некоторые из писем, скорее, несли характер рациональных предложений. Мы разобрали — о чём же именно писали товарищу Ворошилову?
«Интимные пьянки» и «подхалимы»
«И всё же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?» — вопрошал Сергей Довлатов. Не будем обсуждать, насколько верно количество. А вот что именно писали Ворошилову, можно понять из дел, которые отложились в фонде наркома.
Достаточно много писем можно действительно охарактеризовать как доносы. В них часто указывалось, что «такой-то был связан с врагом народа». Особо отмечалось, если человек часто обедал у «врагов». Флагмана I ранга — как бы сейчас сказали, адмирала — Кожанова, например, обвиняли, что он принимал участие в «интимных пьянках Тухачевского, Якира, Уборевича».
Слово «интимный» подразумевало в те времена всего лишь большую степень доверительности.
Многих почему-то называли «подхалимами», но в чём это заключалось, не раскрывалось. Но были и удивительные образцы эпистолярного жанра. Ворошилову поступила анонимка, написанная, как заявлялось, несколькими неназванными командирами. В ней про корпусного комиссара Ястребова писали так:
«Ведь это — воплощённая бездарность, покрывшаяся толстым слоем жира, беспечности и идиотского благодушия. Вы посмотрите на эту самодовольную рожу, которая даже губки „бантиком“ поднимает как буржуазная старая кокетка — изображающая из себя наивность и невинность».
Впрочем, до такого хамства редко опускались, ограничиваясь дежурными проклятиями в адрес «подлецов».
Никаких конкретных обвинений в адрес Ястребова в доносе не содержалось, лишь туманные намёки на множество случаев «вредительства», выявленных в округе. При этом человек он был весьма необычной биографии. Член партии с 1905 года и участник ещё Декабрьского вооружённого восстания, смог пережить последствия ареста, но в армию так и не вернулся, с 1943 года до конца жизни являясь персональным пенсионером.
Не виноватая я!
Очень многие командиры, почувствовав, что «сегодня „взяли“ Тухачевского и Якира, с которыми они контактировали по службе, а завтра „возьмут“ их самих», начали всячески оправдываться, заявляя, что «дрались» с поверженными кумирами. Чаще всего это ограничивалось громкими заявлениями, но есть пример, когда обвинения сопровождались интересными документами.
Командующий 3-м кавкорпусом Сердич не ограничился проклятиями в адрес своего бывшего начальника и командующего Белорусским военным округом Уборевича. Сердич привёл документы, согласно которым ещё в бытность Сердича командующим 4-м стрелковым корпусом он выявил сразу два факта очковтирательства.
В одном случае были просто сфальсифицированы результаты стрельб: неудовлетворительные выданы за удовлетворительные. В другом — на стрельбах из винтовок в одной из мишеней обнаружилось больше отверстий, чем должно было.
Оказалось, что вместо семи человек стреляло восемь, причём восьмой был отличным стрелком и уже до того отстрелялся, а сейчас стрелял по чужой мишени.
Сердич арестовал тех, кого посчитал виновными и выпустил приказ, сделав случай известным для командиров и бойцов своего корпуса. Но тут вмешался Уборевич, отменив эти приказы (впрочем, внятного обоснования не было), а ситуацию велел считать не очковтирательством, а недостаточной организованностью.
Также Сердич заявил, что выгнал двух начальников штаба его корпуса, являвшихся ставленниками Уборевича. Одного из них, Соколова-Страхова, в 1937 году расстреляли, зато второй, Малиновский, отлично показал себя в Великую Отечественную и дослужился до министра обороны СССР.
Также Сердич просил «командующего 7-й кавалерийской дивизией его корпуса Штерна сообщить наркому о неких „гнусностях“ перед манёврами в Белорусском округе в 1936 году». В 1937 году в вышеупомянутом письме Сердич спрашивал Ворошилова, докладывал ли Штерн ему что-то по этому вопросу.
Тот же вопрос в другом письме он задавал и Будённому. В письме говорится и о подслушанном разговоре Якира и Уборевича. Тогда Якир бросил фразу о том, что, мол, «„Старика“ не нужно обижать и достаточно показать ему хороший обоз, и всё будет в порядке». Вероятно, под «стариком» подразумевается Ворошилов.
Поскольку в письме Будённому была просьба узнать, передавал ли Штерн сведения об этом разговоре — вероятно, под «гнусностями» подразумевалась именно эта фраза. Показательно, что если бы Штерн не передал этот разговор, Сердич сделал бы вывод, будто Штерн «тоже сволочь», а если бы передал, то это — «дружба».
Часто командиры пускались в длительные объяснения, подчёркивая, что с репрессированными их связывали лишь служебные дела, и даже подсчитывали, сколько раз они заходили к тому или иному «врагу» обедать, кого при этом они встречали и так далее.
Например, отвечавший за строительство дачи Тухачевского (согласно наложенной резолюции — стоимостью более миллиона рублей) перечислил, кто приходил к нему в гости, кто — к Халепскому, которому он тоже строил дачу, и заявил, что его удивляла роскошь, с которой производилось обустройство.
Тягостное впечатление производит письмо жены Якира. В нём она всячески проклинает своего мужа, видимо, пытаясь оградить семью от репрессий, просит дать ей возможность сменить фамилию и риторически вопрошает о своем сыне: «Чем мальчик виноват?». Она просит Ворошилова о помощи, тем более, что её высылают в Астрахань.
Ворошилов наложил резолюцию: «Тов. Сталину. Думаю, что она искренне отказывается от врага народа, которому раньше верила, так как не знала его подлости». Но судьба её и семьи сложилась очень тяжело. Её арестовали через год, а сына — уже в 1937 году. Многие годы они провели в лагерях, хотя в итоге и ей, и сыну удалось выжить.
Крайне интересно донесение Венцова, бывшего военного атташе в Париже. В феврале 1936 года прекрасный город на Сене посетили сразу несколько советских командиров высшего ранга. Среди них были Тухачевский, Уборевич и Путна. Тухачевский возвращался с похорон британского короля.
С Уборевичем всё сложнее. Официально он ехал туристом, но на его поездку мы можем посмотреть и с другой стороны — благодаря донесениям самого Уборевича. Венцов написал, что Уборевич заявлял о неких заданиях от самого Сталина, и что ему поставили задачу встретиться с знакомыми из рейхсвера. По его же словам, Уборевич просил устроить встречу с немецким военным атташе в Париже, что Венцов отказался делать. Тем не менее, Уборевич не упускал случая пообщаться с теми французскими генералами, которые знали немецкий.
Можно подумать, что Уборевич вёл какие-то тайные дела. Но дело в том, что о своих контактах с немецкими офицерами в Париже он докладывал в Москву Семену Урицкому, отвечавшему за разведку.
«Видел в кафе майора Кинцеля, которого очень хорошо знал по Берлину. Разговор был частично интересный. Он взялся написать Бломбергу, что если он пригласит меня в Берлин, то я, чего доброго, заеду, чтобы повидаться с моими прежними хорошими знакомыми и в особенности с Бломбергом. Я сказал, что это было бы не плохо».
Особенно забавно, что ответы шли как раз через Венцова: «Сообщаю указание Наркома Вашему письму: „Напрашиватсья не нужно, если сами предложат, пусть смотрит“». Чуть позже Ворошилов также указывал: «1). В случае настойчивого приглашения стороны Бломберга можно остановиться Уборевичу Берлине (подчеркнуто красным карандашом). Быть только вежливым. Никаких обязывающих разговоров не вести. 2). Против встреч Уборевича со знакомыми лётчиками и осмотра авиапарка не возражаю».
Впрочем, все эти довольно сомнительные попытки проявить бдительность Венцова не спасли: вскоре его арестовали и расстреляли. Ирония судьбы — сменщик Венцова тоже потом доказывал уже свою бдительность, пытаясь найти в действиях предшественника крамолу.
Дайте сделать хорошо!
Но были и те, кто не оправдывался и не пытался «утопить» других. Есть несколько писем, где борьба с «вредительством» — всего лишь фон для предложений, как улучшить положение в армии и флоте.
Например, военный инженер Яцковский критиковал дорожное строительство и пытался «продавить» строительство дорог по своему методу. По его словам, цементированное шоссе было дешевле и прочнее традиционного асфальто-бетонного; опытный 115-метровый участок выдерживал без трещин морозы в -28 градусов, что было достижением мирового уровня. По его словам, подготовка в Военно-Транспортной Академии велась по программам, восходящим к дореволюционному времени, и в результате на практике слушатели не были способны использовать современную технику.
Если уж «академики» не знали, что делать с средствами механизации, что говорить про остальных?
Работы велись почти исключительно вручную, скорость и качество оставляли желать много лучшего.
Флагманский артиллерист Черноморского флота Кравченко пытался «пробить» улучшения на флоте. Например, он обращал внимание, что ночной бой крейсеров в будущей войне будет преобладать (верное предположение), но наши корабли к этому не готовы даже технически, поскольку у них нет пороха беспламенной стрельбы.
Также Кравченко указывал на беспомощность крейсеров перед подводными лодками — правда, решать этот вопрос он предлагал обеспечением кораблей «ныряющими» снарядами. В реальности подобные способы показали свою малоэффективность. Также Кравченко отметил слабое торпедное вооружение крейсеров, стоявших на ремонте.
Указывал он и на ещё одну ахиллесову пяту нашего флота — слабость зенитного вооружения. Впрочем, в других странах тоже всё было, мягко говоря, не идеально. Не укрылась и слабость обеспечивающих сил: Кравченко писал, что в Севастополе всего один «полумощный» буксир, и это приводит к «бесцельному сжиганию Советского золота», то есть корабли тратят много топлива зря.
В конце Кравченко указал, что обо всех этих безобразиях знал комиссар бригады крейсеров Суббоцкий, недавно исключённый из партии за разглашение гостайны и за то, что был троцкистом, поэтому об этом материале, скорее всего, узнали враги. Вряд ли бы фраза строилась так, если бы сам автор не верил в выдачу секретов иностранным разведкам.
Кроме того, Купрюхин обратил внимание на беду, которой до войны, по сути, не занимались, и которую так и не удалось преодолеть: «Нужны надежные и проверенные ещё в мирное время десантные средства».
Он же рассказывал о катастрофическом положении с доками. Например, док «Петровский» «буквально разрушается, а местами уже разрушен». Другие доки тоже были в тяжёлом состоянии и почти не имели механизации. Стенки гаваней главной базы в Кронштадте разваливались. Ремонтных средств остро не хватало. Вспомогательный флот был мал по численности и слаб по мощи, устарел и давно выслужил эксплуатационный флот. Даже планируемые базы не обеспечивались ремонтными средствами.
Большой террор нанёс потери Красной Армии не только арестами. 12 июня в 89-й тяжелобомбардировочной эскадрильи, где служил инженер Андреев, прошёл митинг, посвящённый «вскрытию заговорщиков» во главе с Тухачевским. После этого Андреев отстрелялся из «нагана» на состязаниях, примерно в два часа дня вернулся домой и… повесился. Из петли его достали. Никаких записок он не оставил, неурядиц дома вроде бы тоже не было. Кроме того, инженер имел несчастье служить в Липецке в школе, где обучались немцы.
В донесении наркому его самоубийство связали с тем, что он, вероятно, «запутался в связях с враждебными элементами».
На документе — машинописная резолюция Ворошилова: «Нужно арестовать. К.В. 13.VI.37. И составить список только тех, кто работал в Липецке и Казани (танкисты). К.В. 13.VI.37».
Выводы
Ситуация с репрессиями подарила людям почти безграничные возможности для сведения друг с другом счётов. Многие с большим удовольствием окунулись в мир интриг, доносов, попыток свалить общую неорганизованность и некомпетентность на «вредительство» и прочие тёмные дела. Среди доносчиков можно увидеть и знакомые фамилии — в том числе и будущих маршалов.
Многих, как упомянутых Венцова или Сердича, самих скоро настиг расстрел. Тех же, кто выжил, вскоре ожидали настоящие экзамены — конфликты на Дальнем Востоке, Зимняя война и Великая Отечественная. А многие из тех, над кем висел дамоклов меч доносов, доказали на деле, что они никакие не «шпионы» и не «вредители». Выдвинулись и некоторые из доносителей.
Война расставила всё по местам.
Никита Баринов